Задать вопрос

Начало утренних богослужений в будние дни в 8:00, вечерних — в 17:00.
Начало утренних богослужений в субботние дни — в 9:00, в воскресные дни — в 8:00 (на китайском языке) и в 9:45 (на церковнославянском языке).

В будние дни исповедь совершается во время утренних богослужений,
в субботу во время вечернего богослужения. В воскресенье начало исповеди в 9:30 утра.

Главная → Россия и Китай → Из истории Православия в Китае

Из истории Православия в Китае

Пекинские письма доктора П. Е. Кирилова

Хирургическая операция. XIX в.

О докторе П. Е. Кирилове написано достаточно много. Он родился в 1801 г. В Пекин приехал 29 лет от роду в составе 11-й миссии (1830—1840). Перед отъездом в Китай он, как и другие члены миссии, брал уроки китайского языка у Н. Я. Бичурина. Находясь в Китае, П. Е. Кирилов по примеру своего предшественника доктора О. П. Войцеховского вел обширную медицинскую практику. За это цинские власти преподнесли ему в 1836 г. две почетные доски... 

Много сил молодой русский врач отдавал сбору лекарственных растений; хотя к миссии был прикомандирован ботаник А. А. Бунге, П. Е. Кирилов собирал обширные гербарии не только лекарственных, но и других растений Китая. Ему первому пришла в голову мысль привить в России культуру чая. С этой целью, возвращаясь на родину, он захватил с собой чайный куст и семена, в домашних условиях доказав возможность произрастания этой культуры в России. И хотя его опыт разведения чая в России в большом масштабе не увенчался успехом, но на протяжении длительного времени он считался в столичных кругах знатоком чая и этой культуры [11]. Занимаясь медициной и ботаникой, П. Е. Кирилов одновременно увлекся китайской философией, особенно произведениями Лао-цзы. Член 11-й миссии иеромонах Аввакум Честной отмечал: “Любимейшее занятие г. Кирилова составляет философ Лао-цзы, которого он готов, кажется, поставить выше не только Пифагора и Платона, но даже Канта и Шеллинга”. Заканчивая очерк о жизни и деятельности этого интереснейшего представителя русской медицины, П. Е. Скачков с огорчением заметил, что рукописей П. Е. Кирилова пока не найдено.

Действительно, до настоящего времени не удалось обнаружить каких-либо рукописей П. Е. Кирилова, относящихся к его занятиям китайской медициной, ботаникой или философией, но в Центральном государственном архиве древних актов (ЦГАДА) хранится небольшая коллекция писем П. Е. Кирилова из Пекина известному сибирскому торговцу, собирателю редкостей В. Н. Баснину [12]. [117]

С Василием Николаевичем Басниным П. Е. Кирилова связала тесная дружба в то время, когда миссия, находясь на пути в Китай, остановилась в Иркутске. Будучи всего на год старше Кирилова, Баснин уже был заметной фигурой в среде иркутского купечества. Дед его еще в XVIII в. торговал по Лене мукою, а отец был иркутским откупщиком и основал торговлю чаем в Кяхте. В. Н. Баснин начал заниматься “делом” с 12-летнего возраста. Чайная торговля была предметом его особых забот. Баснин обнаружил стремление к образованию, занимался историей и естественными науками, особенно ботаникой, “найденный им новый сорт нимфеса до сих пор носит название Nymphea Basniniana”. В течение нескольких лет В. Н. Баснин был городским головой Иркутска. В конце жизни, отойдя от дел, он поселился в Москве, где и скончался. За год до кончины в 1875 г., В. Н. Баснин опубликовал ряд рукописей и документов, находившихся в его коллекции. Сюда относятся “Копии с бумаг об иеромонахе Арсении, бывшем митрополите ростовском, находившемся в заточении в Нерчинском Успенском монастыре”, “Историческая записка о китайской границе, составленная советником Троицко-Савского пограничного правления Сычевским в 1846 г.”, “Восточная Сибирь, записка о командировке на остров Сахалин капитан-лейтенанта Подушкина”, “О посольстве в Китай графа Головкина” [13]. Однако свою довольно длительную переписку с одним из членов Пекинской духовной миссии П. Е. Кириловым В. Н. Баснин, очевидно, не решился предать гласности, а может быть, не считал ее достаточно важной, относя эти письма к своим личным делам. Тем не менее ознакомление с письмами доктора Кирилова показывает, что они являются интереснейшим источником, повествующим о повседневной жизни русских миссионеров в Пекине.

Вся коллекция состоит из 11 писем и занимает 37 листов различного формата. Первое письмо относится к октябрю 1830 г., когда миссия находилась еще на территории Монголии по пути в Пекин. Последнее отправлено из Пекина в октябре 1838 г. Некоторые письма датированы П. Е. Кириловым, на большинстве их поставлена и дата получения их В. Н. Басниным. Кроме того, на многих имеется и написанная рукой Баснина помета о том, когда он отвечал на это письмо. При знакомстве с письмами приходится преодолевать известные трудности, связанные не только с почерком П. Е. Кирилова или с имеющимися в некоторых местах повреждениями текста. В этой коллекции есть еще одна особенность — листы в деле группировались механически и оказались перепутаны, поэтому реконструировать текст приходилось по смыслу.

Эпистолярное наследие П. Е. Кирилова практически неизвестно. Опубликовано лишь одно его письмо, отправленное в 1833 г. своему предшественнику О. П. Войцеховскому при отъезде из миссии студента Курляндцева в Россию, “Теперь бы вволю наговориться с Вами, дражайший Осип Павлович,— писал П. Е. Кирилов.— Но я затеял это 30 июля, а в это время вы, верно, выметали из горницы Вашей в Пекине всякого собеседника, и поверьте, что я лучше бы согласился, чтобы меня выгнали хоть в болото, чем писать теперь [14]. Прежде я не мог приготовиться к этому, поелику до сего месяца жил в горах около двух месяцев, где занимался собиранием растений. Мимоходом скажу, что главная квартира или ботанический сенник мой был в кумирне деревни Шичан у подошвы Дзе-тай’я, где я жил один, изредка навещаемый Домианом, откуда простирался во все страны. Два раза был в Танджа и имел там пациента, который адресовался было к Вам. При ботанических занятиях занимался и практикою, которою обратил к себе народ из отдаленных деревень Палестины сей, вылечил страдавшую 11 лет удушьем девицу и многих других. Не в похвалу свою скажу Вам, что не только в Китае, но нигде не думал я найти той признательности и уважения, какие видел здесь. Народ, кажется, совершенно забыл, что я иностранец [15], и доверенность эта очаровала меня так, что я неохотно возвращался в русское подворье. К этому побудили меня отъезд товарища Курлянцева и засуха, от которой уже падают перед солнцем жертвы голодной смерти. Появились грабежи. Люди продают себя на гины [на вес.— В. М.], ожидают осенью неминуемого бунта. Престарелому пастырю церкви пекинской и сотруднику его, высокопреподобнейшему отцу Даниилу, любезнейшему Кондрату Григорьевичу, Захару Федоровичу, Алексею Исаковичу и Николаю Ивановичу свидетельствую истинное почтение и признательнейшую память о них” [16].

Письма П. Е. Кирилова, сохранившиеся в коллекции В. Н. Баснина, неравноценны: одни из них сообщают много нового о жизни и деятельности членов Пекинской духовной миссии, открывают различные стороны китайской действительности, другие [118] посвящены чисто хозяйственным проблемам, просьбам прислать из России те или иные предметы. Как правило, значительные по объему части писем посвящены долгу вежливости: П. Е. Кирилов передает многочисленные приветы знакомым, оставшимся в Иркутске, родственникам В. Н. Баснина. Поэтому, приведя полный текст первого письма, где перечисляются упомянутые лица, мы сочли возможным в последующих письмах провести некоторые сокращения за счет такого рода повторов.

Письмо 1-е

“1830 г., октября 12-го дня

[л. 1] [17] Отгадаете ли, благороднейший, благодетельнейший, любезнейший Василий Николаевич, кто и откуда пишет Вам? Узнаете ли голос вопиющего к Вам в пустыне Вашего друга? Отзовется ли он в душе Вашей? Удостоите ли его Вашего внимания, Вашего отзыва? Думал я, принимаясь за перо,— и в надежде, в уверенности начал письмо! Забыл я в мечте моей и даль, и чужбину, и неверность случая, которому вверяю письмо мое, и задумался о том, что будет с ним в руках Ваших; а как пройдет оно мытарства монгольские, об этом в утешение себе и думать не смею. Я поверяю оное тусулакчию, провожавшему миссию от Урги до сего места, которому ургинские правители позволили принять от нас письма и доставить в Ургу, где они должны пройти через руки амбаней; дай бог, чтобы они не показались им слишком полновесными! Если я успею сделать теперь счастливое начало заграничной переписки, то буду надеяться на продолжение оной. На Василия Николаевича я в этом надеюсь более, нежели на себя, а посему все просьбы, все убеждения мои на сей конец считаю излишними. Итак, господи, благослови!

Вы и без письма моего узнали бы, когда и как оставил я пределы любезного отечества, но я с этой роковой минуты начну письмо мое, чтобы сколько-нибудь да поговорить о русских, русских, с которыми мы под конец познакомились, которыми обласканы, с которыми по сердцу пожили, простились и которых помним и никогда не забудем. О Вас Вам говорить не к чему, равно как и о всех иркутских моих знакомых, моих друзьях, моих благодетелях. В моих глазах, словах, поступках все видели мое сердце, мои к каждому чувства. Я скажу Вам о тех, которым ни времени, ни способов не имел я засвидетельствовать мою глубочайшую признательность, излил только оную в слезах, ручьями пролитых на рубеже земли родной, земли русской. Чтобы сказать Вам о них все, что я чувствую, надо жить вместе с Вами столько, сколько я прожил с ними, и беспрестанно говорить да говорить о них, а в письме и начинать нечего — я только наименую Вам их. Это в Троицкосавске дом Петра Филипповича, Николая Алексеевича, [л. 1 об.] Осипа Ивановича Ратковского, Федора Василича Марченка, Языкова, Мясникова; прибавил бы дом Александра Ивановича Орлова, но он дома не имеет, его дом в моем сердце; это мой знакомый, мой товарищ, мой друг, мой родной, мой брат! Я с ним так жил, что если проходил как-нибудь день, в который я с ним не свиделся, то день этот я почитал потерянным,— и мы с ним только в бабки не играли и змей не спускали — и для этого надо с ним непременно еще раз в жизни увидеться. Жаль, что по обстоятельствам нынешней корреспонденции не могу говорить об нем больше, я описал бы ему целый акафист! Теперь наименую Вам на Кяхте друзей моих Федора Васильевича Агафонова, Михаила Андреевича Чижова, Александра Андреевича Кузнецова, Никиту Филипповича Собашникова, Дмитрия Дмитрича Протопопова, но преимущественно напоминаю, прославляю, благодарю, благославляю, почитаю благодетельнейших Ивана Ивановича и Марию Ивановну Котельниковых с их семейством и Надежду Яковлевну Колесову с домашними ее. В этих двух домах я и жил (особенно у Ивана Ивановича), у них забыл я всю свою философию и медицину, ел, пил и веселился против сия натуры, они были мои кумиры — я благоговею перед ними! Если бы я пожил с ними более, то не знаю, как бы повезли меня в Китай.

С сими-то друзьями человечества расстался я 30 августа в 6 часов пополудни с горем, тоскою и слезами. С тех пор веду кочевую жизнь в Монголии, где, кроме солнца, не вижу ничего того, что видел в отечестве. Сделав шаг в Монголию, я сделал, кажется, шаг в могилу, с тою только разницей, что в могиле бы ничего не чувствовал, а здесь и чувствую и сокрушаюсь, утешаюсь после мытарств монгольских, в которых аргальный огонь пополам с едким дымом составляет лучшее наслаждение. Но долго, долго еще коптиться в войлочных юртах; мы едем только по одной станции в день, а о сю пору местами даже мороз в 11 градусов; спали уже на сырой, холодной [119] земле — от снегу, дрожали и под двумя шубами; на берегах Иро стали уже есть сухари и с 20 сентября пьем колодезную воду, похожую более на помои, и с этих от пор не видали ни рек, ни лесов.

Все только степь да степь,

Да гор туманных цепь!

Больше нечего сказать о Гобийской пустыне.

[л. 2] Не дай бог молодому человеку, который вырос в обществах и любит их, странствовать по Монголии несколько месяцев; чтобы после жить десять лет в Пекине! Ничего похожего не видно здесь на те общества, для коих человек предназначен! Кочевая жизнь рассеяла здесь совершенно те общества людей, которых мы привыкли видеть в наших городах, в наших селах. Общества монголов — их стада; где скот находит себе траву, там хозяин его ставит свою юрту. Китайский мелочник найдет его здесь с своим кирпичным чаем и китайкой; овца готовит ему свое руно для войлока на его юрту; корова — молоко для бисалака и урмьи; упитанный овен — готов всегда для лакомого его блюда; все жизненные припасы его под рукой,— и он не нуждается в общежитии. Тридцать юрт на расстоянии тридцати верст по дороге делают довольно пестроты для глаз путешественника, а на десять юрт вместе он заглядится, как на город!

После сих бедных видов человеческих обществ Урга показалась мне Вавилоном! Она в окружности имеет около четырех верст, да и в другом отношении нельзя путешественнику оставаться равнодушным ее зрителем. До сих пор не видел он ничего похожего на жилища, в которых он вырос; здесь, хоть в другом виде, находит домики, обнесенные забором, здания храмов и жилища гегена, которое бы могло быть украшением и лучших городов России, а что более всего: видит общество людей. Признаюсь, что после пятнадцатидневного путешествия по Монголии, увидевши Ургу, я не мог выехать из неравнодушия, при всем том, что нас держали здесь взаперти. С одной стороны, воображение при виде ее рисовало мне отечественные виды городов — жилищ моих знакомых, моих друзей, моих благодетелей и манило меня под кров их; с другой — представились еще ужаснейшие для духа виды Гобийской пустыни. Первое было невозможно, а выезд в Гоби неизбежен,— должно было полюбить и Ургу! На безрыбье и рак рыба,— на безлюдье и Фома человек! Вот наслаждение мое после прелестной жизни русской, после очарований иркутских, кяхтинских!

Я не думаю, благодетельнейший Василий Николаевич, чтобы Вы, прочитавши письмо друга Вашего, положили его под красное сукно и забыли бы меня до свидания со мною. Не думаю, чтобы Вы по совещанию с благодетельнейшим Иваном Ивановичем и со всеми моими дорогими знакомыми в Кяхте не изыскали способов писать ко мне хоть раз в год; и в таком ожидании предлагаю Вам и заклинаю Вас именем дружбы писать ко мне если не прежде, то по крайней мере с теми провожатыми, с которыми старая миссия возвратится в Россию, что, конечно, не раньше будет августа месяца будущего года. Я думаю, впрочем, что и раньше с купцами китайскими Вы писать мне успеете.

[л. 2 об.] Если Вы возьметесь исполнить эту усерднейшую мою просьбу, то, верно, исполните и следующую мою комиссию, о которой я Вас прошу покорнейше. У Вас в Иркутске весьма легко исполнить оную:

Мне весьма нужно бисерные кошельки для себя и для подарков, а у Вас в ремесленном доме, как на фабрике, работают их и скоро, и недорого. Дело в том, чтобы приготовить их по фасону китайских (На левом поле л. 2об. помета: “с русскими, однако, узорами, а особливо с узорами цветов”.), какие я у Вас и у многих в Иркутске видел, а именно для табакерок, для курительного табаку ганцзы, для душистых веществ, для пряностей и для ножа, которые все носят китайцы у пояса. Не нужно приделывать ни шнурков, ничего, я отделаю их в Пекине, для ножа и вилок китайских сделают такие штуки, как у нас делают для чубуков, по длине китайских ножей. Вы уж не поскупитесь приготовить по нескольку экземпляров каждого сорта. Если Вам это будет дорого, то не потяготитесь этим; я не интерессант,— и будьте уверены, что долгом себе поставлю заплатить Вам пекинскою редкостью, вкус Ваш я знаю. Для облегчения своего предложите это моим иркутским пациентам и пациенткам, я уверен, что все не откажутся скинуться по кошельку. Я просил бы о том матушку игуменью, но я чрезвычайно виноват перед нею, [120] за суетами не успев проститься с нею. Прошу Вас засвидетельствовать ей нижайшее мое почтение. Исполнения моей комиссии я жду от Вас при вышеупомянутых случаях, и жду непременно. К тому времени Вы впрок приготовите, если же и раньше можно, то еще лучше. Письмо Ваше, которым Вы меня почтили с дороги, мне служит залогом надежной и верной с Вами корреспонденции. От меня дожидайте уже писем из Пекина, а до того времени прощайте, благодетельнейший Василий Николаевич! Прошу Вас засвидетельствовать мое истинное почтение Вашему батюшке и матушке, Лизавете Осиповне, Петру Тимофеевичу с семейством, Александру Петровичу и моей незабвенной пациентке Амфисе Дмитриевне. Божественному дому Александра Николаевича прибавьте самых лестных, искренних, чистосердечных [слов] и подтвердите мое к нему высокопочитание. Не потяготитесь еще весьма интересною для меня комиссиею — засвидетельствовать мое истинное высокопочитание и глубочайшую признательность благодетельнейшему для меня дому Ивана Богдановича, а равно Климентине Ивановне с Александром Анисимычем. Усердие Климентины Ивановны, которое и Вы превозносили, похваляли на высокой горе при провожании барона, о сю пору повторяется в душе моей и возбуждает должную признательность. Кишеньку Вашего и огромного великана-крикуна Иосифа целую. Вас осыпаю поцелуями, желаю Вам всех благ и поверяю себя дружбе Вашей с совершеннейшим к Вам высокопочитанием и душевно пребуду по гроб Ваш Порфирий Кирилов.

Станция Эрги Сунитского княжества Монголии,

в Гоби, в 723 верстах от границы”

Читатель вправе спросить, почему это письмо со станции Эрги помещено среди пекинских писем П. Е. Кирилова. Думается, что мы имеем на это право, во-первых, потому, что пекинская жизнь начиналась с дороги в столицу Китая. Даже сейчас, когда скорости невероятно возросли, аэропорт или вокзал, с которого вы отправляетесь в другую страну, становится для вас началом отсчета иного времени. А во-вторых, хотя мы имеем достаточно описаний пути по Монголии, относящихся к тому периоду (Е. Ф. Тимковского, Е. П. Ковалевского), П. Е. Кирилов сумел дополнить их как наблюдательный путешественник. Он передал с несомненным литературным талантом и ту гамму переживаний, которая охватывала многих путешествовавших по этой дороге, но о которой не все сумели поведать.

Следующее письмо, казалось бы, ничем не примечательно. Это даже не письмо, а скорее записка. Но оно лишний раз напоминает нам о том, что к историческим документам не должно быть формального подхода. Ведь эта записка открывает нам интереснейший факт из биографии П. Е. Кирилова: он являлся племянником своего предшественника по миссии доктора О. П. Войцеховского.

Письмо 2-е 18

“[л. 3] Незабвеннейший Василий Николаевич, друг и благодетель человечества! Еще не время писать Вам из Китая в том тоне, которого требует обязанность корреспондента. По сие время я жил в Китае, как в России, и только разлука с соотечественниками дает чувствовать противное. Что будет дальше, о том начнется и переписка с Вами как с другом; что было доселе, о том скажут Вам возвратившиеся счастливцы, из коих особенно рекомендую дружбе Вашей любезнейшего дядю своего, Осипа Павловича, который скажет Вам все обо мне. Остается засвидетельствовать истинное Вам высоко [л. 3 об.] почитание, любовь и преданность и просить засвидетельствовать все Вашему любезнейшему дому, всем родным, почтеннейшей г-же игуменье и незабвенной Амфисе Дмитриевне. Надеюсь, что Вы продолжением дружеского расположения ко мне впредь заставите меня писать к Вам при всяком случае, и, пожелав Вам всех благ, остаюсь по гроб мой Вам истинно преданным

Ваш Порфирий Кирилов.

P. S. Степану Василичу Сарачинскому, благодетельнейшему Константину Петровичу Трапезникову с братьями и дому Уткиных-Ураковых и Наквасиных прошу засвидетельствовать нижайшее мое почтение.

Июля 5-го 1831 г.”

Но вот перед нами следующее письмо. И вновь мы не можем его считать всего лишь письмом. Это скорее отрывок из дневника П. Е. Кирилова с октября 1831 по февраль 1832 г. Но дневник своеобразный, охватывающий лишь те дни, когда автор [121] обращался к своему другу с приветствием и рассказом. Эти строки еще более убеждают нас в несомненном литературном даровании П. Е. Кирилова. Сколько русских врачей стало писателями... Но жизнь Порфирия Евдокимовича сложилась по-другому.

Письмо 3-е 19

“[л. 5] Пекин, от 7 октября 1831 г., благодетельному Василию Николаевичу Баснину.

8 часов вечера. Где искать Вас, дражайший Василий Николаевич, [во]прошал я пред сим мое воображение, сидя на камне под дремлющими над кровлей моей можжевельниками и намереваясь беседовать с Вами. Оно представило, и луна обрисовала [бы]ло картину иркутского зимнего вечера, который Вы проводи[те]. Но падение зеленого листочка рассеяло все очаровательные [ви]ды оной; под луной с тяжелым вздохом вылетел отв[ет] из груди моей и заставил меня вместо очарования приняться с прискорбным чувством разлуки за перо.

Счастлив еще странник, которому судьба дала оное вм[е]сте с его посохом, но если оно служит то[ль]ко ему к начертанию повести страданий в книге жиз[ни] его, то в чем, спросите Вы, состоит счастие его. В то[м], что те, которые будут читать, будут вместе дели[ть] с ним чувства оных... отвечаю Вам и надеюсь, что лишусь сего счастия! Завтра постараюсь сделать романтическо[е] начало повести моей, а теперь с гармонированною воспоминанием о Вас душою принимаюсь за древний свиток китайской философии.

Вечер 8-го числа. Я не по-вчерашнему начал он[ый] — густое облако, появившееся пред захождением солнца на северном небе, которое всякую минуту у меня перед глазами, расположило дух мой совсем иначе: оно погрузило меня в глубокую д[уму] о смутных обстоятельствах северного моего отечества, в которой я просидел в моем кабинете до свечи. Не знаю, каково теперь тем, кто под русским небом, а мне весьма грустно:

Но горя нам словами

не утолить,—

И невозвратного слезами

не воротить!

Я обещал Вам романтическое начало моей повести — вот оно. В Пекине между красной — дворцовой — и южной городской стеной находится то русское подворье, где Сретенский монастырь и где живет Ваш друг. В таком месте, где жизнь обнаруживается одним движением без чувствования, какого бы ожидать романа? Но по преданиям старины являлись сюда и страстные рыцари, и героини прекрасного пола.

На этом месте по преданию был дом знатного вельможи, уважаемого как царем, так и народом. Благоговейное уважение в Китае неразлучно со страхом: все, что заставляло народ сего царского любимца уважать, заставляло вместе пред ним и трепетать. И история говорит, что он был достоин сего и пребыл бы таковым до смерти, если бы дети-отцеубийцы не похитили у него прав его. Они воспользовались щитом добродетельного старца — для защиты своих слабостей и пороков,— а ожесточили против себя народ и с беспечностью отражали доспехами отца стрелы ратников, смело ходили по пути распутства, все, чего желали, получали, а чего не получали, то грабили, похищали у родителей дочерей, у женихов — невест или у мужей — жен. И похищенные жертвы сии приносили в жертву страстям своим. Народ вопил, но вопли его не доходили до престола. Наконец орудие невинности сокрушило щит неправды, и злодеи пали безмолвными. Героинею невинности была прекрасная китаянка, недавно сделавшаяся женою одного ученого. По требованию воспламененного ею сластолюбца она представлена была ему на жертву, но жертвенное орудие, сокрушившее ее красоту, не коснулось ее невинности — и она восторжествовала! “Что тебе во мне понравилось?” — спросила она его на первом шагу. “Очаровательные твои глаза”,— был ответ его, за которым вслед вынула она из волос своих шпильку, выколола себе правый глаз и, подавая ему оный, хотела сделать то же [л. 5 об.] и с другим, но иступленный искатель ее немедленно велел возвратить ее мужу. Слух о сем поступке дошел до государя. Осудили преступника, и поелику в Китае за преступления детей наказываются с ними и родители, то и престарелый вельможа должен был пострадать за своего сына. Он лишен всего и получил только от государя серебряную чашу, с кото[р]ою велено было ему просить милостыню. Но как в таком [с]лучае никто не смеет здесь подать оной, то он должен был умереть с голоду! [122]

Сим оканчиваю то, что обещал рассказать Вам. Если Вы пожелаете еще подобной повести, то не забудьте, что я и эту предложил только для того, чтобы сказать Вам, что на месте, где случилась история, живут теперь десять русских, которые как бы за учиненное здесь преступление осуждены небом терпеть длительное заточение, а следовательно, ничего подобного позволить не могут!.. Завтра я не буду, кажется, иметь времени беседовать с Вами, в проклятой аптекарской кухне предстоит мне послушание, которое тягостнее всякой монастырской епитимий.

10-го числа, 11 часов ночи. Я один в моем кабинете, мечтаю о всем мире, а более всего о всех любезных моему сердцу. Но что значат мечты пред наслаждением? Что Вам говорить о них, если Вы ближе к тем предметам, о коих воображаю я. Сегодня хочу побеседовать с Вами о том, что от Вас гораздо далее, нежели от меня все воображаемое, о чем если и мечтаете Вы, то, верно, в превратном виде, и мечты Ваши подобны тем, которые обманули меня и могут обманывать всех любопытных дотоле, пока они не увидят Китая или не поверят очевидцам.

Итак, речь о Китае, и в особенности о Пекине. Прошу уверить всех, кто будет в том интересоваться, что город сей по своей обширности, народонаселению и промышленности представляет столицу; по своим видам — отвратительную оной картину, а по духу общежития — живую каррикатуру. С отдаленной возвышенности виден город, вблизи — одни городские стены, внутри невиданное никогда до сего многолюдство в улице, по сторонам коей беспрерывный ряд лавочек, которые, будучи раззолочены или раскрашены, составили бы в другом городе невиданную картину, но здесь служат только смешною противоположностью всех безобразных видов улиц, которые в сухое время до крайности пыльны, а в дождливое грязны и всегда завалены или лесом, или кирпичом, или строевыми каменьями, или соломенными хлебными закромами. Тут, перед лавками, разбиты торговые палатки, там театральные наметы, везде расставлены с мелочными вещами, или с фруктами, или с куклами и цветами столики или скамейки. На одном месте завалена дорога наполненными свиньями или мешками огромными фурами, на другом — окружающею дерущихся толпою. Между всеми сими видами тянутся беспрерывною цепью тележки, меж коими с трудом пробиваются едущие верхами или пешеходы. На одном шагу встречаются отвратительнейшие вместо платья струпьями покрытые нищие, а на другом едва-едва ускользнешь от поливающего смрадными нечистотами улицу будочника, с одной стороны выносит со двора и высыпает на улицу дряхлая на козьих ножках старушонка сор, а с другой — выливает подобная ей помои. Ступишь свободно шаг, а на другом должен попятиться назад или податься в сторону, чтобы обойти раскланивающихся, воняющих чесноком, обшарпанных приятелей, которые сию минуту кончили в харчевне лапшу свою. Вот виды столичные!

Теперь не угодно ли побывать у китайца в доме? Вы, конечно, согласитесь, но знайте наперед, что здесь с одним хозяином Вам больше будет и хлопот, и досады, чем на улице, несмотря на то, [л. 6] вельможа ли он или простой гражданин, богатый или бедняк, которо[му] судьба позволила еще жить под кровлей. Оставьте лучше любопытство, а не то бу[дете] бранить меня за то, что я выбрал такой предмет для оного! Я оставляю [до] некоторого времени беседу с Вами, в следующие дни должно заняться делением собранных мной растений, для которых три раза прошлое лето выезжал верст за 50 к западу от Пекина. NB! Поздравьте меня Элевом [..?] Николая Степаныча, о котором никто мне ничего не написал, про[шу] засвидетельствовать ему и Семену Семеновичу мое истинное почтение.

22 февраля, 9 часов вечера.

Часы стоят, окованы тоскою,

А месяцы бегут...

Бегут, и так пробежали для меня два месяца, в течение коих я [не] написал Вам ни словечка. Нечего, кажется более писать Вам о них, ска[жу] только, что в это время чрез каждые три часа делал наблюдения над ба[ро]метром и термометром, определил преточно 80 видов растени[й], [ко]торых не знал прежде иначе, как под именем травы; занимался кита[й]ским языком, у которого вынудил несколько слов для полезных замеча[ний], и заставил пилюлями натуру китайского организма сказать мне много правды; был здоров, но... (дело в тоске)... Сегодня недолго побеседу[ю] с Вами — кутухта просит к заутрему лекарства. Хочу сказать, что сегодня написал божественному Александру Николаевичу письмо, но на таком маленьком листочке, на котором [123] не осталось места сказать, что к следующему разу приготовлю большое послание. Прошу Вас убедить Александра Николаевича в том, что это не от нерадения, ибо с нынешней почтой все почти письма, кроме Ваших, маленького покрою, со всевозможною полнотою впрочем. Сейчас ушел от меня Алексей Иваныч [Кованько, студент миссии.— В. М.], с которым три часа сряду с величайшим удовольствием провели мы в разговоре о доме Александра Николаевича и кончили Вами, дражайший наш Василий Николаевич, которому он и все товарищи, а особливо Павел Степаныч и отец Аввакум [20], от души свидетельствуют истинное почтение. Всякое искреннее воспоминание, всякое искреннее наше желание, без сомнения, записаны в Небе, но я бы не пожалел себе к этому и песку отшельника, да весь вышел, я высыпал последний в глаза Пекину при первом свидании и не жалею, у меня на сей случай есть некоторые прадедовские еще молитвы, которые Китаю [не понять]. В полночь сегодня все хочу кончить ими. Прощайте до завтра!

23-е, утро, 9 часов. После утренней молитвы моей: Царю Небесный и утешителю... сию минуту отпил чай и тороплюсь писать Вам. После писем благодетельнейшего Ивана Богдановича и Александра Анисимовича, которые я имел счастие получить 13 [ян]варя, должно было скоро ожидать новых и тогда на все отвечать, а иначе при редкой переписке Миссии должны будут оные долго оставаться без ответа, но Вениамин [21], в затруднении переписки находя свои выгоды, торопится отвечать, и я поневоле должен сократить для того все письма. Не буду по сему говорить сей раз с Вами весьма о многом, но делать нечего; лучше написать что-нибудь, чем ничего. Что же Вы будете отвечать, если какой-нибудь Барон [22] св., зная о переписке нашей, захочет пошутить над оною и забросает Вас такими о китайцах из книг своих вопросами, на которые ни одного ответа в письме моем не сыщете? Конечно, пошлете ему из своей библио[теки] аббата Грозы [23] — о Китае,— и он весьма будет рад, что найдет там то, чего н[и] один русский перепиской своей из Китая не доставил,— и ладно! У всякого свой вкус: кто любит попа, кто попадью; а мы с Вами, кажется, попову дочь! Я разумею здесь правду, а посему если он станет читать панегирики Китаю и китайцам, то скажите ему, что не боги горшки обжигают, что чай, который все хвалят, растет из земли, а китайцы, которые доставляют оный, не что иное, как конфуциевы обезьяны, которые отличаются от всех известных доселе только речью, что и ходят, и едят, и действуют nec plus ultra [24], как научены тому [25]. И, наконец, Китай как политическое тело обязан бытием и действием своим на сцене мира не чему иному, как законам составляющих его автоматов. Так, скажите Барону Вашему, пишет русский корреспондент мой из Китая и обещает подтвердить все со временем подробно. А я не ударю лицом в грязь, не бойтесь.

Чтобы отвязаться от другого какого-нибудь любопытного, Вы наскажите ему о том, что по китайскому календарю почти вместе с новым годом началась в Китае весна, что, несмотря на нее, до отпуска письма моего прорывался иногда снежок, что 21-го, напр[имер], февраля было в тени 8 1/2 град[уса] тепла, а на солнце около 18-ти по термометру реамюрьему, что клен в этот день пустил сок из насечек, сделанных на нем дятликом, и показалась уже зелень артемизии, что зимой по утрам морозы бывали в 12 градусов, а ночью, говорят, и более, что зимой не подымался барометр выше, как до 30°, 4°, 1; а теперь не упадал еще ниже 29°, 6°, 2 [так в тексте.— В. М.], что снег был по-здешнему весьма редкостный и лежал местами цел весь генварь месяц. Прибавьте к сему, что весной терзают природу ветры здесь, но доселе они не всякой день, а перемежаются днями тихими, приятными; узнайте кое-что от Александра Николаевича, о чем пишу к нему. Александр Анисимович расскажет Вам что-нибудь, и, таким образом, целая повесть для любопытного у Вас составится, а месяцев через несколько подошлю Вам новенькую, вот переписка сделается и интереснее. Оканчиваю сегодня письмо мое желанием Вам здоровья доброго да счастья прочного, а завтра кончу все до времени.

[л. 6 об]. 24 февраля, утро. Сегодня или завтра должно окончить письмо, окончить и беседу с Вами, [ко]торой не желаю оканчивать до смерти. Приступаю к тому, что должно сказать Вам в доказательство душевной моей к Вам признательности, и в простых выражениях долгом поставляю засвидетельствовать Вам чувство искренней благодарности за память Вашу, за благодетельное внимание Ваше, которым преисполнено письмо, которым движут услуги Ваши, и чувство истинного почтения за святую любовь и дружбу Вашу, на которую не толь[ко] я, но со стороны товарищи мои смотрят с почтением к Вам. [124]

...Пожалуйста, не скрывайте никаких новостей, неизвестность ужас как убийственна, и мы бог знает как благодарны Вам за разные известия. Сделайте милость, всякое слово в строку; хотя б касалось нас самих. Из гостинцев Ваших по нескольку штук не знаю, где оставлено и сколько именно на обертках карандашом означено. Кроме тех, что от Амфисы Дмитриевны, я получил всего... штук и не знаю, как благодарить Вас за оные. Замолчу сегодня, завтра еще хочу с Вами побеседовать.

25 февраля. День моего рождения. Утро. Оканчиваю 31-й, начинаю 32-й год жизни благодарением всевышнего за святую любовь его и за любовь и дружбу ко мне дражайших сердцу, коим единственно обязан чувствованием бытия своего. Без того должно бы, сужено забыть минуту рождения своего. Молю милосердного, да продлит жизнь Вашу и всех друзей человечества и устроит счастие Ваше по сердцу Вашему. Примите благодетельнейший, дражайший, незабвеннейший Василий Николаевич, сие искреннейшее чувство в доказательство благодарной признательности к Вам и родным Вашим и засвидетельствуйте оные благодетельнейшему дому Ивана Богдановича, Александра Анисимовича, Александра Николаевича и всем, кто помнит меня.

Скажите всем, что я тогда забуду Иркутск, когда забуду Киев, когда забуду, что я жил на свете; что день, то ближе к нему сердце мое, ближе мечты мои, и с каким нетерпением жду праздника светлого — сказать “Христос воскрес!” дражайшим душе моей, с [каким] нетерпением жду от них ответа себе!

Василий Николаевич! Позвольте надеяться мне, что Вы все это живо представите в сердце своем и не дадите от милых близких вдалеке изныть сиротой другу Вашему! Простите! Осыпаю Вас искреннейшими поцелуями и на всяком шагу искреннейшими желаниями! Простите! С слезами оканчиваю письмо, с слезами прошу — не оставляйте меня, с слезами уверяю Вас, что до гроба вам предан.

Порфирий Кирилов”

Следующее, 4-е письмо от П. Е. Кирилова [л. 7—8] было получено в Иркутске 14 октября 1832 г. Автор отослал его с отъезжающим студентом миссии Курляндцевым. П. Е. Кирилов успел написать лишь обычные приветы своим знакомым и ставшие традиционными просьбы о присылке сувениров. Сам он также направил В. Н. Баснину небольшой подарок: “Прилагаю при сем два корня настоящего маньчжурского жэньшень, который верно, пригодится Вам для стариков Ваших, но прошу не считать этого гостинцем — он мне подарен пациентом,— и я посылаю оный как ненужный для себя. Надо пожить еще в Китае, что [бы] найти для Вас сюрприз здесь,— потерпите!” — пишет он.

Письма 5-е, полученное в Иркутске 5 ноября 1834 г., и 6-е, дошедшее до адресата 6 декабря 1835 г., также практически не содержат информации о Китае и миссии. П. Е. Кирилов объясняет краткость писем занятостью. “Сим листочком,— пишет он,— я хочу только уверить Вас, что и тогда, когда не имею возможности писать другим, я рвусь писать Вам. Обязанность моя — рабская обязанность аптекаря — лишает меня счастия засвидетельствовать долг мой благодетелям и благоприятелям моим, которые для меня дороже того счастия, за коим до самого Пекина гнался я”. Об этом же говорится и в 7-м письме (полученном 13 декабря 1835 г.): “[л. 13] Едва успеваю засвидетельствовать Вам, дражайший Василий Николаевич, чувство высокопочитания и глубочайшей признательности! Судьба заставила меня служить иноплеменникам, как соотечественникам, и я служу и прислуживаюсь им без отдыху! Вместо того чтобы наполнять чувствами к Вам письмо, наполняю оными два сосуда, подаренные мне за спасение от смерти кутухтою, и сии чистые сосуды чистейших чувств посылаю Вам в кабинет редкостей Ваших”.

Далее П. Е. Кирилов обращается к своему другу с просьбой о присылке ему в Пекин различных вещей. Их перечень представляется нам любопытным, так как характеризует образ жизни русского врача в китайской столице.

“[л. 13об.]... Вместо того чтобы торопиться расплатиться с Вами, я еще снова лезу в должники. Убедительнейше прошу Вас выслать мне десять аршин мериносу голубого или пунцового или какого-нибудь зеленоватых дамских цветов. Прошу десять аршин, полагая ширину его в два аршина, а если она вдвое уже, то пришлите вдвое более. Кроме сего, прошу выслать десять аршин дродедаму или лилового, или сиреневого, или светло-малинового, или кармезинного цвета, и притом самой лучшей доброты, также одну штуку голубого или какого-нибудь из упомянутых цветов — комплоту, лучшей [125] доброты, а еще лучше французского. Сверх сего лучших ножничек, аглицких для вышивания иголок различной величины, и как можно поболее, чтобы можно обделить всех интересующихся в оных; пары две серебряных дамских с плоскими стеклышками маленьких женевских часов; пару органчиков или музыкальных табакерок [л. 14] величиною в четверть аршина или более; пары две раззолоченных с картинками чашек чайных и золотой, для вышивания кошельков употребляемой здесь канители. За все это прошу выставить итог до скольких бы сот рублей оный ни простирался, а без этого лучше уже не присылайте ничего. Если этой комиссии моей Вы не возьмете на себя, то это будет означать, что в 1836 г. будет страшный суд. Что успеете переслать с провожатым отца Поликарпа, то пришлите через него, а остальное позаботьтесь переслать при посылке от Ивана Богдановича ургинским повелителям к новому году подарков [26]. Выписываемые вещи весьма для меня нужны в подарки маньчжурским княгиням, а посему прошу Вас позаботиться о доброте оных. В гостинец от Вас прошу себе фунтов десять кофе и курительного табаку, табакерок, гитарных струн и носовых платков, а если есть бисерных штук, то и от этого не откажусь, и особливо не забудьте прислать янтарного мыла, о котором меня очень убедительно просил один вельможа. Если Вам угодно, чтобы на ту сумму, которую Вы издержите на покупку для меня вещей, я купил Вам здешних вещей, то напишите, что Вам отсюда угодно. А если сего не угодно, то я имею всегда случай препроводить Вам следуемую сумму немедленно. С поставщиком серебра я опишу Вам все житье-бытье мое, а до того прощайте, неоцененнейший Василий Николаевич! Будьте здоровы и счастливы! Ваш друг

Порфирий Кирилов

P. S. Посылаемые при сем сосуды суть две чашки с крышками из белого юй [нефрита. — В. М.]”.

Все изложенные просьбы П. Е. Кирилов повторил в следующем письме, которое пришло в Иркутск в апреле 1836 г. Оказия в пересылке почты образовалась в связи с тем, что миссии не было выплачено жалованье. “Крайность, в которую поверг провожатый Поликарпов, возвратившийся с пустыми руками, заставила миссию обратиться в Трибунал с просьбой об ускорении присылки серебра, а вместе с тем доставила возможность писать в Отечество”,— пишет П. Е. Кирилов [27].

В бытность свою в Китае П. Е. Кирилов первым из членов миссии совершил по стране небольшое путешествие. О нем он поведал В. Н. Баснину в своем 9-м письме.

Комментарии

1. См: E. Widmer. The Russian Ecclesiastical Mission in Peking during the Eighteenth Century. Cambridge (Mass.), 1976, p. 23—34.

2. См.: E. Widmer. Op. cit.; Шань Гуаннай. Российская духовная миссия и китайско-русские дипломатические связи.— “Вестник Цицикарского педагогического института (философия и общественные науки)”, 1984, вып. 1, с. 102—111, вып. 3, с. 95—102; У Ян. О “русской роте” в эпоху Цин.— “Лиши яньцзю”, 1987, № 5, с. 83—84.

Исключение составляет статья Юэ Фэна “Некоторые особенности распространения православия в Китае”, опубликованная в “Вестнике аспирантуры Академии общественных наук Китая” (Пекин, 1987, № б, с. 60—74, на кит. яз.). Задавшись целью доказать, что “деятельность Русской духовной миссии была средством сбора разнообразной информации, которую правительство царской России использовало для осуществления политики агрессии в отношении Китая” (с. 68), Юэ Фэн дает периодизацию деятельности русской церкви в Китае таким образом, что ее начальный этап относится им к 1665 г., когда русскими была построена церковь в Албазине на Амуре, а заключительный — к 1949—1956 гг. Такого рода “хронологические” рамки не могут быть признаны научно обоснованными. Конечно, история миссии, являясь частью истории русской православной церкви, частью истории русского китаеведения, одновременно является и частью новой истории Китая. Поэтому история Пекинской духовной миссии последние годы привлекает внимание китайских историков. Ими был подготовлен тематический сборник документов “Исторические материалы Русской духовной миссии в Пекине” (вып. 1. Пекин, 1985). К сожалению, не только Юэ Фэн, но и другие китайские авторы крайне тенденциозно освещают деятельность миссии. Они не хотят считаться с объективными фактами, которые свидетельствуют, что члены духовной миссии, немало потрудившись для защиты интересов России в Китае, не меньше сделали и для Китая в России, публично выражая сочувствие китайскому трудовому люду, выступая в защиту Китая от происков европейских колонизаторов, активно отстаивая идею мирных, добрососедских отношений нашей страны с ее великим соседом.

3. Аполлон Можаровский. Архимандрит Петр Каменский.— “Русская старина”, 1896, февраль, с. 320.

4. См.: Амвросий. История Российской иерархии. Ч. II. М., 1810, с. 448.

5. См.: Материалы для истории Российской духовной миссии в Пекине, под ред. Н. И. Веселовского. Вып. 1, СПб., 1905, с. 13—16; Русско-китайские отношения в XVIII в. Т. I, М., 1978, с. 289—290. С миссией И. Лежайского врач послан не был, в ответ на просьбу Канси Петр I направил в Пекин в 1715 г. хирурга петербургской больницы англичанина Томаса Гарфина (Фому Гарвина); который, вылечив цинского императора, в 1717 г. возвратился в Россию (см.: П. Е. Скачков. Очерки истории русского китаеведения. М., 1977, с. 302).

6. “Русская старина”, 1896, февраль, с. 324—325.

7. “Православный собеседник”, 1886, февраль, с. 179.

8. “Русская старина”, 1896, февраль, с. 329.

9. См.: “Советское китаеведение”, 1958, № 4, с. 136—148.

10. См.: “Цюши сюэкань” (Харбин), 1986, № 1, с. 93—96.

11. Журнал “Отечественные записки”, рецензируя книгу Е. Ковалевского “Путешествие в Китай” (СПб., 1853), отмечает, что доктор Кирилов является авторитетнейшим специалистом в вопросах выращивания чая (см.: “Отечественные записки”, т. 91. СПб., 1853, разд. V, с. 3—4).

12. См.: ЦГАДА, ф. 183, д. 181, л. 1—37.

13. См.: “Чтения Московского общества истории и древностей российских”, кн. I, 1875, с. 131—143; кн. II, с. 1—292; кн. IV, с. 1—138.

14. Это намек на жару в июле, “когда все запершись сидят нагие” — так прокомментировал это место из письма П. Е. Кирилова начальник предыдущей, 10-й миссии П. И. Каменский.

15. Помета П. И. Каменского: “В Китае всяк в классе уже преступников, кто с иностранцами сведет дружбу”.

16. П. И. Каменскому (архимандриту Петру), в то время уже было 68 лет; Даниил Сивиллов (Сивиллов Дмитрий Петрович) — член 10-й миссии, после возвращения из Китая возглавил первую в России кафедру китайского языка, созданную в Казанском университете; китаевед Кондратий Григорьевич Крымский и Захар Федорович Леонтьевский были студентами 10-й миссии, Александр Иванович Сосницкий и Николай Иванович Вознесенский — причетники 10-й миссии.— См.: “Русская старина”, 1896, март, с. 601—602.

17. Нумерацию листов мы приводим в соответствии с тем, как она сделана в архивном деле. После даты, написанной рукой Кирилова, на л. 1 другими чернилами помета В. Н. Баснина: “отвечал от 20 август[а] 31 год[а] (№ 1)”. Справа вверху приписка: “п[олучено] ноября 7, 1830, почт [а], Ир[кутск]”. По левому полю л. 1 помета: “Извините, что слишком нехорошим почерком пишу, в дымной юрте нельзя писать лучше”.

18. Сверху помета: “П[олучено] сентяб[ря] 28, 1831, [в] Ирк[утске] через Данила Данилов[ича] Романовского”.

19. Сверху помета: “П[олучено] октября 14, 1832, Иркутск, почта, пятница, утро. Отвечал от 10 марта 34 года”. Бумага ветхая. Часть текста по краям утрачена.

20. Очевидно, Павел Степанович — светское имя иеромонаха Поликарпа Тугаринова, который впоследствии стал начальником 12-й миссии; Аввакум Честной.

21. Вениамин Морачевич — архимандрит, начальник 11-й миссии.

22. Речь идет о писателе и востоковеде О. И. Сенковском, выступавшем под псевдонимом Барон Брамбеус.

23. Ж. Б. Грозье (Jean-Baptiste Grosier, 1743—1823) — французский синолог, иезуит, автор семитомного “Генерального описания Китайской империи”, изданного в Париже в 1818— 1820 гг.

24. Nec (non) plus ultra (лат.).— дальше некуда.

25. Речь идет о дискуссии по поводу происхождения китайского этноса, разгоревшейся в то время в научных кругах. Н. Я. Бичурин на основе китайских источников опровергал как библейские мифы, так и пресловутую “германскую теорию”. Журнал “Библиотека для чтения”, возглавлявшийся О. И. Сенковским, выступал с нападками на Н. Я. Бичурина. Как видим, П. Е. Кирилов хотя и в иронической форме, но четко поддерживает взгляды на аутохтонность китайской цивилизации, возникшей в общем процессе эволюции.

26. Речь идет об иркутском губернаторе И. Б. Цейдлере. В пекинском архиве хранятся реестры подарков, отправленных И. Б. Цейдлером в январе 1835 г. и в январе 1836 г. ургинским пограничным правителям. В число подарков входят сукна, посуда фарфоровая и хрустальная и другие предметы.— См.: Архив Минской и Цинской династий, ф. “Документы на русском языке по истории китайско-русских отношений”, “Цзи”, п. 128, (подлинник); “Ло”, д. № 18, с. 7—10 (копия).

27. Жалованье серебром выплачивалось русским правительством. Серебро везли в обозе через Монголию. В письме от 2 апреля 1835 г. И. Б. Цейдлер просил у ургинских пограничных правителей разрешения нанять в Кяхте возчиков для провоза серебра в Пекинскую духовную миссию.— См.: АМЦД, ф. “Документы на русском языке по истории китайско-русских отношений”, “Цзи”, п. 129 (подлинник).

Источник: Пекинские письма доктора Кирилова // Проблемы Дальнего Востока, № 3. 1988